Вариант 19 - Страница 42

— Часа через два, — Пашка задумчиво почесал подбородок о плечо. — Может и раньше. Рвать отсюда нужно. Катенька, ты как, в узлах разбираешься? Может, попробуешь нас развязать?

— Я тебе дам — "Катенька", — девушка схаркнула под бочку чем-то темным и липким. — Нашелся Павлушечка, твою мать! Как вышло, что мы здесь сидим? Проспали, революция-контрреволюция, песьи дети, чтоб вам жопу на британский флаг….

— Да мы, собственно, не спали, — смущенно признался прапорщик.

— Я чуть-чуть подремал, — объяснил Пашка. — Глаза протер, говорю: 'Давай карабин, я посторожу.' А он: "Ты мне голову разнесешь". Сидим, как два дурака. Спрашиваю: 'Куда монахиня делась?' — 'Отошла по своим, по женским, надобностям'. Ну, дело-то обычное. Пока перепирались, вываливают из кустов эти, с обрезами. И монашка с ними. Ну, мы как-то не ожидали…

— Но карабин ближе к тебе стоял, — заметил прапорщик.

— Про карабин я поняла, — прохрипела Катя. — Откуда господа селяне взялись?

— Ясно откуда, — Пашка сердито засопел. — Божья невеста привела. Она за помощью на хутор сбегала. Мы-то ей компания неподходящая. Вот, нашла понадежнее… Курица.

— Помолчи, — сумрачно сказал прапорщик. — О мертвых или хорошо, или никак.

— А Прот где? — поинтересовалась Катя, осторожно потираясь носом о плечо. Нос здорово чесался.

— Кто? — парни переглянулись.

— Пацан. Его Протом звать. Старинное имя с греческими корнями. Он где, и что он делал, когда вы решали вопросы революционной дисциплины, отложивши карабин от греха подальше?

— Он рядом с тобой спал. Потом драпануть пытался, да его этот куркуль Петро зацапал. За пацана две тысячи "николаевскими" обещали.

— Да мне пофигу прейскурант. Сейчас он где? Я с ним не договорила.

— В доме заперли. Под присмотром хозяйки, — прапорщик кашлянул. — А вы себя как чувствуете?

— Бывало лучше, — Катя снова сплюнула под бочку. Во рту была вязкая гадость, как будто неделю самогон пила. Или будто месяц тяжело проболела. Зато голова уже практически ясная. — Что, орлы, думаете делать?

— Нужно дверь вышибать, — решительно сказал Пашка, и уже не так решительно добавил: — Только там, у двери, узко, толком не развернешься.

— Понятно, — Катя искоса глянула на прапорщика, левый глаз девушки склеился, казалось, намертво. — Ну, а вы, ваше благородие?

— Развязаться нужно, — пробормотал офицер. — У вас пальцы не затекли?

Катя усмехнулась, кожа на лице болезненно захрустела:

— Что, прапор, смотреть на меня не очень хочется?

Прапорщик смущенно отвернулся, зато Пашка бодро сказал:

— Да ты, в смысле вы, не беспокойтесь. Если в чувство пришла, значит, все заживет. Конечно, если нас сегодня не шлепнут. Может, що сделать попробуем?

— Ты считаешь, пора? — Катя осторожно повалилась набок. При соприкосновении с полом голова не развалилась, что, если судить по ужасающим вчерашним ощущениям, было странно и удивительно. Онемел череп, что ли?

Катя заизвивалась, пропуская связанные за спиной руки под ягодицы. Свернулась в клубок, тесно подтягивая колени к груди.

— Не получится, — сказал Пашка. — Я пробовал.

Послать его в нужном направлении Катя не могла, дыхания не хватало. Девушка выдохнула еще глубже, напряглась, суставы едва не вывихнулись. Получилось, — связанные кисти оказались впереди. Катя принялась отдуваться. Кисти рук здорово оцарапались о каблучки полусапожек. Ничего, ссадины проходящи. Лишь пролетарская революция вечна, будь она неладна.

Солнечного света, попадавшего в погреб сквозь щели в двери, было маловато. Катя с трудом рассмотрела стоящую на полке жестяную банку с огарком свечи. Подняться на ноги оказалось довольно легко, девушка лишь слегка пошатнулась. Ну, не в лучшей форме, конечно. Но вполне, вполне…. И с чего же ты вчера так вырубилась?

Банку Катя сжала между колен, слегка сплющила и принялась раздергивать веревку об острый край. Сотоварищи по погребу смотрели с надеждой.

— У меня отвертка есть, — сказал Пашка. — Может, ею попробовать?

— Себе оставь, — пробурчала Катя. — Мозги подкрутишь.

Веревка ослабла, остальное девушка доделала зубами. С лица сыпались черные струпья. Вот черт, ну и рожа, должно быть. Накручивая на исцарапанный кулак обрывок веревки, Катя задумчиво прошлась по погребу. Что дальше? Сразу уходить или гостей подождать? Девушка сняла крышку с кадушки, пошарив среди укропа, выловила огурец. Глубокомысленно захрустела. Жевать было не очень больно, только стягивало лицо, покрытое коркой, и щипало исцарапанные пальцы. Парни мрачнели на глазах. Катя рассматривала их не без злорадства.

— Катерина, вы бы нас развязали, — не выдержал Пашка. — Нам бы только руки свободные.

— На хер тебе руки? Ты все равно карабин удержать не можешь.

— Ну, виноват. Это от неожиданности. Я их сейчас, гадов…

— Только снисходя к твоему малолетству, — Катя принялась освобождать парню руки, глянула на прапорщика. — Его благородие тоже развяжем. Из уважения к ранее потрясенному разуму. Что с башкой, прапор?

Офицер мотнул головой в сбившейся грязной повязке:

— Контузия. Я на лечение следовал.

— Подлечился, — осмелевший Пашка растирал запястье. — Ты, ваше благородие, из нежных да…

— Павлуш, — ласково прохрипела Катя, — ты свою пролетарскую непримиримость пока в задницу засунь. Глубоко-глубоко. При мне что-то подобное ляпнешь — "козлом" свяжу. Знаешь, как это? Вас, товарищ прапорщик, то же самое касается. Никаких, "быдл" и "хамских рож". Пойдете на все четыре стороны, тогда душите друг друга, на кол сажайте и уши отрезайте. А при мне ни звука. Понятно?