Вариант 19 - Страница 66

Под звуки рвоты Герман сделал несколько шагов, переступая через тела. Вонь горящей ткани лезла в горло. Прапорщик перешагнул рослого гайдамака в распахнутой летней шинели, споткнулся о знакомую деревянную кобуру, присев, дернул за ремешки. Маузер не поддавался. "Если она может и я смогу. Нелюди они. Усатые жуки-навозники". Герман заставил себя справиться с ремешком, нащупал в кармане покойника длинные обоймы, начал вытаскивать. Из-за перевернутой лавки кто-то смотрел. Машинально сунув в карман колючие обоймы, прапорщик обошел лавку. Еще одна женщина, невысокая с растрепанными черными волосами. Привязана животом к лавке, руки и ноги накрепко скручены под сиденьем. Под живот подсунута большая подушка. Между лопаток какие-то черно-красные точки, — ожоги, — окурки тушили. Женщина вяло повернула голову, заплывшие глаза слепо глянули на прапорщика.

— Пашка, нож дай! — прохрипел Герман.

Пашка ответил мучительным звуком. Герман вытащил из ножен гайдамака шашку, перепилил веревки. Женщина, как неживая, отвалилась от скамьи. Плоская, маленькая, растопырилась на спине. Избитое лицо измазано какой-то гадостью, рот разодран стянутым на затылке ремнем. Герман попробовал справиться с ремнем, не получалось. Женщина, глядя сквозь спутанные волосы, медленно потянула костлявые коленки к груди. Прапорщик яростно содрал с мертвеца светлую широкую шинель, накинул на голое щуплое тело.

— Во двор, я сказала, — сухо напомнила от дверей Катя.

Пашку снова шумно вывернуло. Командирша взяла его за плечо, пихнула к двери. Герман попытался поднять женщину. Маленькое тело выскальзывало из шинели.

— Дай я, — Катя наклонилась, без колебаний подхватила голое изуродованное тело на руки, перешагивая через тела, пошла к двери. — Прапор, шинель-то прихвати.

Пашка, обессилено согнувшись, держался за плетень.

— Уходить бы нужно поскорее, — сквозь зубы прошипела Катя. Маленькая женщина, пятнистая от копоти, порезов и синяков, висела на её плече как марионетка. — Гера, воды принеси. Ведро.

Прапорщик бестолково затоптался.

— Да рядом с лошадьми ведро возьми, — нетерпеливо сказала Катя, опуская бесчувственную женщину на землю у плетня.

Герман побежал к коновязи. Ведра оказалось даже два. Лошади фыркали, натягивали поводья, — запах дыма их пугал.

Катя намочила косынку, начала протирать лицо женщине. Герману казалось, командирша возит тряпкой грубо и нетерпеливо. Ремень со рта несчастной уже сняли, и под путаницей волос поперек лица открылась широко выгнутая красная полоса, — будто жуткий паяц улыбался.

— Она жива будет?

— А чего ж? Они вообще народ живучий, а девчонки тем более. Если этот день пережила, сто лет жить будет.

Катя отбросила с изуродованного лица длинные волосы и Герман онемел — девчонка. Лет десять-двенадцать. Смотрела в лицо, взгляд огромных черных глаз вроде и осознанный и в то же время совершенно неживой.

— Катя, ей лет-то сколько? — пролепетал Герман.

— Ты что, идиот?! — взорвалась Катя. — Какая разница?! Дай в морду Пашке, пусть прочухается и уходим. Остолопы б… Детский сад, мать вашу!

Девочка застонала, бессильно отталкивая тряпку.

— Не дергайся! — рявкнула Катя. — Села, умылась. Сидеть можешь?

Девочка ухватилась за ведро, худенькие плечи ее тряслись. Катя сунула несчастную лицом в воду. Герману хотелось заорать на ведьму, — Катя только глянула с вызовом. Девчонка вырвалась, чихнула.

— Всё, будешь жить, — удовлетворенно заявила Катя. — Шинель накинь, смотреть ведь страшно.

К другому ведру повалился Пашка, умыл лицо, прохрипел:

— Екатерина Георгиевна, верховых коней брать будем?

— Будем. Зайди в чулан и на кухню, жратвы прихвати.

Пашка в ужасе замотал головой.

— Ладно, я сама, — Катя рывком поднялась на ноги. — Прапор, за дорогой следи. И прочухивайтесь, прочухивайтесь…

Герман развернул шинель:

— Накинь, пожалуйста.

Девочка, похоже, не слышала. Взгляд ее снова остановился. Герман оглянулся, — девочка смотрела на парнишку, повисшего на плетне. Прапорщик поспешно заслонил мертвого, насильно сунул девочке шинель:

— Оденься.

Лицо бедняжки судорожно и непоправимо исказилось — узкая челюсть, казалось, сейчас вовсе оторвется. Герман сунул в ведро тряпку, шлепнул по жуткому лицу:

— Умойся, сейчас же!

Пашка всхлипнул, подобрал карабин и побрел к лошадям.

Девочка по локоть окунала руки, терла лицо. Взгляд стал чуть менее безумным, зато сильнее начали вздрагивать ноги.

— О… обмыть надо. По…хоронить. Давида. Отца. Маму. Вс… всех.

Не голос, — будто ржавую жесть рвут.

— Ты успокойся, — пробормотал Герман. — Всё кончилось.

Девочка вскинула дикий взгляд:

— Ч-то?

— Так, оделась. Встала. Пошла, — рядом возникла Катя, швырнула под ноги девочке какие-то тряпки. — Твои шмотки?

— Н-нет.

— Не важно. Напяливай, — Катя подхватила на плечо мешок. — Мука у вас еще была? Керосин где?

— Керо-с-син в чулане. Мук-ка кончилась.

— Ясно. Прапор, бери ее, лошадей, и уходите к телеге.

— Она похоронить просит, — с трудом выговорил Герман.

— Может, еще раввина позвать? Нас здесь самих похоронят. Поднимай ее, живо! — Катя рысцой потащила мешок к лошадям.

Герман осторожно взял девочку за тонкое запястье:

— Одень, пожалуйста, что-нибудь. Нужно уходить.

Девочка глянула дико, ухватила прапорщика за кисть… Герман взвыл — зубы у девчонки оказались как иголки. С трудом вырвал руку, затряс прокушенной кистью.